И дракон что живет в позвоночнике расправит крылья

Слова — стихи Катарины Султановой.

Видео — трейлер к фильму «Он дракон».

Мне говорили: увидишь, и в горле затихнет звук,

кудри черные обволокут плечо и дракон,

что живет в позвоночнике, тут же расправит крылья

и опустит голову на твои ключицы.

Мне говорили: в глазах тех не сыщешь дна,

пропадешь и не вынырнешь —

и погубит она тебя,

и беда с тобой приключится.

Что любовь это дар, книги, конечно, лгут:

тысячи брошенок ищут твой стылый след,

но когда ты заносишь над ними свои слова —

сердце за сердцем падает в талый снег.

Падает, угасая. Оставляя горькие полыньи.

Я стою ближе всех обожженная и босая,

прикрывая подолом кусочек живой земли:

мы случились однажды — больше мы не смогли,

и весна отказалась просить за нас.

Платье мокнет в студеной твоей воде,

не пуская под кожу смертельных фраз,

губы бережно повторяют:

все рассветы творятся только в живой душе,

остальное лишь тени, лишенные Божьих глаз.

Остальное — лишь тени, лишенные Божьих глаз.

И твоя вода меня накрывает.

Вот он я, кто ранил, а после смиренно ждал.

Оголенный провод, пустая комната и кинжал —

Я цветы наши срезал и больше их не сажал —

Без тебя я пустое место.

Мой позвоночник — 11 лезвий и 8 жал,

Ты ушла — я ни словом не возражал —

Лишь ладонь разжал,

Когда стало тесно.

Боль повсюду, куда бы я ни бежал,

Мое сердце никто так не обнажал —

Я бы вырвал его, похоронил, сбежал,

Но за мною тень твоя следует, как невеста.

У подножья ладоней июнь поменяет май,

Моя вечность, я терпеливый Кай —

Привыкай ко мне по кусочку, заново привыкай.

А сейчас закрывай глаза, засыпай.

Смотрит в воду луна печально

во Вшенорах уже сколько лет,

где рождалось конца начало,

и была ты любима и нет.

Ты волной восклицала берег,

светлой пеной проникнув в песок.

И тому, кто стихам не верил,

ты дарила жемчужины строк.

Роковые зимы режима

разлучив, не сковали перо.

Неприступна твоя вершина.

Не объять горизонт за горой.

Целый мир под холодным платьем

приютила: и жизнь, и смерть.

Не судьбы ты несла проклятье,

а любви, что посмела воспеть.

Как живу? Да всего понемногу, только радости бы побольше…

Говорить стала чаще с Богом и гулять под дождем подольше…

полюбила холодный кофе — не чета горячему чаю…

из колонок все чаще Прокофьев, а еще… по тебе скучаю…

Все никак не могу отвыкнуть — на двоих почему-то завтрак,

на двоих почему-то утром список дел я пишу на завтра.

За окном наступило лето, по утрам соловьиные песни…

Две недели не ем конфеты, что всегда покупали вместе…

В воскресенье разбила пластинку, ту, любимую, из винила,

на которой все записи Стинга… я скучаю… (уже говорила).

А вчера довязала свитер, ты боялся, что будет колючий…,

а потом вдруг уехал в Питер… Да, наверное, так и лучше…

Как живу? Мне почти не трудно… Мерзнут руки — вот это странно,

стала чаще бывать где людно, а ладони держу в карманах…

Быть одной мне почти не страшно, только стены немного давят…

Для меня теперь стало ясно, очень любят, когда скучают…

Знаешь, мне почему-то сдается, что тебе без меня спокойно…

И не спрашивай, как мне живется, если мне и дышать-то больно…

Она была одета не «с иголки»,

Когда её увидел из авто,

Но чисто и опрятно. Ветер колкий

Приподнимал подол её пальто.

Я, грустью глаз её не земечаем,

Опешил так, что вымолвил едва:

«Прошу! Поедем, угощу Вас чаем!»…

Кольцо на левой — видимо, вдова.

И, аромат духов её читая,

Приятных, но совсем не дорогих,

Я понял — не совсем она простая,

И что-то в ней не так, как у других…

Она присела на краю дивана.

На юбку лёг не броский маникюр…

Стройна, красива, сущая Диана!

Вот, ей ещё бы платье «ОТ-КУТЮР»!

Журнальный столик: крабы, сыр, маслины

И белое французское вино,

В хрустальной вазе груши, апельсины.

И две свечи, и лунный свет в окно…

Заговорить пытался осторожно,

Но на вопросы под глоток вина

Она мне отвечала односложно,

Какой-то мыслью заворожена…

Обрывки фраз про нужные лекарства,

Про трудный хлеб и мизерность зарплат,

И что впервые… Не было лукавства

В её словах про «жизнь-не шоколад»…

«Преподаю… в начальных классах… русский…», —

Не поднимая глаз, сняла пиджак

И расстегнула пуговку на блузке,

Как будто на Голгофу сделав шаг…

В моей тарелке покраснели крабы,

(Хотя по жизни знал я много тел)

Черты увидел Женщины — не Бабы,

Которую, наверное, хотел…

Я положил ладони ей на плечи

И пробубнил, помимо слов, «прости!»,

Что я забыл об очень важной встрече,

Что тороплюсь и мне пора идти.

Она к стене шагнула чуть поближе,

Откуда на неё смотрел Мане,

Когда-то мною купленный в Париже.

Я деньги доставал из портмоне

И видел, как на шее билась жила,

На тонкой блузке видел дрожь осин,

Как в сумочку с очками положила,

Стесняясь, пару груш и апельсин.

Была она — совсем ещё девчонка…

На миг на мне остановила взор

И, за собою дверь закрыв тихонько,

Она шагнула в ночи коридор…

А днём, забыв с диктантами тетрадки,

Бегом, в больницу, где трёхлетний сын.

Чтоб положить на тумбу у кроватки

Лекарства, пару груш… и апельсин…

*****

С тех пор я не встречал её ни разу.

Хотя случилось это так давно,

Я жду её, поставив фруктов вазу

И белое французское вино.

Её ищу я в переулках узких

В том сне, что для меня невыносим:

Расстегнутая пуговка на блузке

И пара груш, и рыжий апельсин…

Рисует Время мой портрет,

и детскую припухлость

переправляет в жесткость черт,

а стройность плеч — в сутулость.

Суров художник, ни на миг

не прекратит корпенья.

И переписывает лик,

не зная воскресенья.

«Готов портрет, остановись,

молю тебя, художник!»

Но нет, неумолима кисть,

движенье непреложно.

Еще мазок, еще черта,

еще десятилетье…

И вот у сморщенного рта

плетут морщины сети.

Работа кончена.

Творец застынет в изумленье,

когда увидит наконец

ужасное творенье.

Он уничтожит черновик,

но в горе рук не сложит —

мазком округлый детский лик

на чистый холст положит…

Этот бы день запомнить — себя в броске,

Лето на пике, солнце в крутом пике,

Вовсе не чей-то день рождения, день

Свадьбы, не выпускной; но слышнее трень

Струн, уже натянувшихся от и до;

День, что яснее стакана воды со льдом.

Чтобы, когда поменяются верх и низ,

Словно из банки полулитровой, из

Памяти взять маринованный корнишон —

День, когда просто

всё было

хорошо.

Тот клятый год уж много лет,

я иногда сползал с больничной койки.

Сгребал свои обломки и осколки

и свой реконструировал скелет.

И крал себя у чутких медсестёр,

ноздрями чуя острый запах воли,

я убегал к двухлетней внучке Оле туда,

на жизнью пахнущий простор.

Мы с Олей отправлялись в детский парк,

садились на любимые качели,

глушили сок, мороженое ели,

глазели на гуляющих собак.

Аттракционов было пруд пруди,

но день сгорал, и солнце остывало,

И Оля уставала, отставала

и тихо ныла: «Деда-а-а, погоди-и-и…»

Оставив день воскресный позади,

я возвращался в стен больничных гости,

но и в палате слышал Олин голос,

дай руку деда, деда погоди…

И я годил, годил, сколь было сил,

а на соседних койках не годили,

хирели, сохли, чахли, уходили,

никто их погодить не попросил.

Когда я чую жжение в груди,

я вижу, как с другого края поля

ко мне несётся маленькая Оля

с истошным криком: «Деда-а-а, погоди-и-…»

И я гожу, я всё ещё гожу

и, кажется, стерплю любую муку,

пока ту крохотную руку

в своей измученной руке ещё держу.

Я необъективна и несдержанна,

А ещё эмоций через край…

Я бываю грустной и рассерженной…

Нет, с такою вряд ли будет рай…

Я была до жути терпеливая

И глотала боль, как сладкий сок…

А теперь мне надо быть счастливою…

И случайно в этом ты помог…

Ты люби, когда совсем не любится…

И когда обижусь, и молчу…

Даже если сильный дождь на улице,

Даже если я в слезах кричу…

Если уж любовь, то безусловная…

Не за что-то, нет!!! А просто так!

Если хочешь тихую и скромную,

Сделай мир без штурмов и атак…

Чтобы я не видела страдания,

Чтобы безысходность умерла…

Я тебе пишу в любви признания,

А могу раз в сутки: «Как дела?»

Буду самой робкой и застенчивой…

И на все вопросы нежно: «ДА!»…

Только от твоей любимой женщины

Даже не останется следа…

Правды много, а у Бога – истина…

Если, что не так – нажми «отбой»…

Лучше быть несдержанной, но искренней…

Ты – мужчина… Выбор за тобой…

Такова уж судьба…Не дано

Быть прославленным,

сильным , богатым.

Я искал золотое руно

И в Афгане сражался солдатом.

Улетал на Чукотку, в тайгу,

Был старателем,

в шахту спускался.

На спасательном плавал кругу,

С лучевою болезнью встречался.

Пересек много бурных морей,

Уходил, не страшась, в океаны,

Среди знойных пустынь и степей

Провожал и встречал караваны.

Я в Америке был, но и там

Моя доля печально сложилась,

Повезло, не попал к праотцам,

Уповая на Божию милость.

Все дороги ведут в никуда,

По которой пойти, сам не знаю,

Только смерть впереди да беда,

С черным вороном

мысли сверяю.

Где бы ни был, о чем ни мечтал,

Я к победе упорно стремился,

О деревне своей тосковал,

За родителей всюду молился.

Видно, счастья нигде не найду,

В мире грешном,

кровавом, преступном,

На глухом полустанке сойду

Тихим солнечным,

ласковым утром.

Край родной, отчий дом и село…

Для меня ничего нет дороже.

Я найду золотое руно

Только здесь.

И Господь мне поможет.

Как много тех, с кем можно лечь в постель,

Как мало тех, с кем хочется проснуться…

И утром, расставаясь обернуться,

И помахать рукой, и улыбнуться,

И целый день, волнуясь, ждать вестей.

Как много тех, с кем можно просто жить,

Пить утром кофе, говорить и спорить…

С кем можно ездить отдыхать на море,

И, как положено – и в радости, и в горе

Быть рядом… Но при этом не любить…

Как мало тех, с кем хочется мечтать!

Смотреть, как облака роятся в небе,

Писать слова любви на первом снеге,

И думать лишь об этом человеке…

И счастья большего не знать и не желать.

Как мало тех, с кем можно помолчать,

Кто понимает с полуслова, с полу взгляда,

Кому не жалко год за годом отдавать,

И за кого ты сможешь, как награду,

Любую боль, любую казнь принять…

Вот так и вьётся эта канитель —

Легко встречаются, без боли расстаются…

Все потому, что много тех, с кем можно лечь в постель.

И мало тех, с кем хочется проснуться.

Как много тех, с кем можно лечь в постель…

Как мало тех, с кем хочется проснуться…

И жизнь плетёт нас, словно канитель…

Сдвигая, будто при гадании на блюдце.

Мы мечемся: – работа…быт…дела…

Кто хочет слышать- всё же должен слушать…

А на бегу- заметишь лишь тела…

Остановитесь…чтоб увидеть душу.

Мы выбираем сердцем – по уму…

Порой боимся на улыбку- улыбнуться,

Но душу открываем лишь тому,

С которым и захочется проснуться…

В наш светлый дом опять к тебе спешу,

Ты, дверь открыв, меня целуешь сладко,

А я, усталый, тапочки прошу

И улыбаюсь в ус себе украдкой.

Котлеты, чай, печёные коржи!

Я, притворяясь, ем нарочно грустно,

А ты всё смотришь: как, ну расскажи!

И всё боишься, что не будет вкусно!

… Мой милый, добрый, славный человек,

Ну как, скажи, я недоволен буду,

Когда тобой заполонён навек,

Когда ты рядом и со мной повсюду?!

В богатство трудно вытянуть билет.

Пускай дворцы укроют от ненастья,

Но в них всегда горит холодный свет,

И в тех дворцах не проживает счастье…

У каждого из нас внутри существует

детская площадка, заброшенная детская площадка

посреди осени, и ветер гонит листву сухую,

и качели стоят с наклоном и как-то шатко.

Детская площадка. Иногда мы приходим туда

выпить пива, поговорить с особенно близким,

но чаще идут года и идут года,

а мы боимся туда зайти, и дело не в риске,

а в возможности встречи с самим собой. Площадка ветшает,

карусель с лошадками в ней навсегда ржавеет,

и она остается рыжая, просторная и большая,

но уже для игр непригодная; суховеи

постепенно выдувают из нее эту детскую душу,

выдувают из нее все игры и все придумки,

и песок на ней все грязнее и как-то суше,

и уже не прийти поиграть, только выпить по рюмке,

но однажды ты обнаруживаешь себя

висящим посреди площадки на шведской стенке,

ты не то чтобы просто висишь, ты на ней распят,

и болят запястья привязанные и коленки.

Ты распят на детской площадке из снов своих,

из своего же собственного детства,

и тебе не выйти из ее лабиринта, и

никуда из нее не деться.

У меня судьба не из лучших, я тот самый ловец во ржи,

но уже для больших, я ищу среди сотен дворов

эту самую вот площадку; тебя. Держись.

Я тебя отвяжу, иди дальше и будь здоров,

но пускай на детской площадке твоей души

не играет ветер, не носит по ней стекло,

пусть там вырастут дикие розы и камыши,

пусть на ней играют новые малыши,

пусть не смертью, а жизнью там новое проросло.

(c) Газиева Ксения

Сегодня Бог проснулся утром рано…

Он жалобы и просьбы почитал…

И людям из кувшина без обмана

Желаемое в сердце наливал…

Но не у всех открыто было сердце

И место есть для Чуда не у всех.

То завистью, враждой подпёрта дверца…

То жадность не даёт налить успех…

А у кого-то до краёв разлита

Печаль и безысходность, вот беда.

И Бог жалел, что сердце это скрыто…

Любви хотел налить, да вот куда?

И Бог грустил, что люди не умеют

Сердца и души чистить от обид…

Они с годами в сердце каменеют

И сердце превращается в гранит…

Но Бог ходил, смотрел и улыбался,

Когда сердца влюблённые встречал.

Он брал кувшин и от души старался,

Им счастье в сердце бережно вливал…

А люди постепенно расплескали

Подаренную Богом благодать

И всех вокруг в утрате обвиняли,

Забыв в самих себе вину искать…

Ведь если б мы могли прощать и верить,

Любить, благодарить и отпускать,

То Бог бы мог не каплей счастье мерить,

Кувшин волшебный мог бы весь отдать…

Сегодня Бог проснулся на рассвете.

Огромный ящик с просьбами у ног…

А рядом лишь один без просьб конвертик:

«Благодарю за всё тебя, мой Бог…»

Заказали винчика с пончиком,

С тепленьким, вот-вот из печи.

Каждый со свои телефончиком —

Хорошо сидим и молчим.

Письма, сообщения, фоточки,-

Цифровая псвдо-возня.

Окна на экране, как форточки

Хлопают, и жуткий сквозняк.

Кто часы проводит за «тыканьем»,

У того заглавный вопрос:

Как же там относишься ты ко мне —

Ты прокомментировал пост?

Ты поставил лайки на новое,

Оценил мой жизненный стиль?

Плещется в бокале вино мое,

Пончик на тарелке блестит —

Натюрморт достойный внимания.

— Погоди, не ешь, извини…

Это не какая-то мания,

Это — электронный дневник.

Батареи датчик совсем иссяк,

Каждому — к себе на район,

Может напоследок заселфимся?